Стихи Глеба Горбовского

Горы. Палатка. Сумрак дрожит.
Пусто в жадном желудке.
Рядом на шкуре товарищ лежит,
мертвый вторые сутки.

Рация плачет...
Мелким дождем -
в небе тире и точки.
Нас не услышали.
Мы подождем.
Это еще цветочки...
Маминой ниткой локоть зашит
на серой спортивной куртке,
в которой
парень тихо лежит,
мертвый третьи сутки...

Просто камень, подлый кругляк,
вылез из-под подошвы,
и вот человек полетел так,
словно он
всеми
брошенный...
Другой другому -
(уже не спешит) -
на грудь кладет
незабудки.
Их было двое.
Один лежит
мертвый
четвертые сутки...

… Быть может, это было давно:
горы, небо, палатка...
Еще ни радио, ни кино,
еще другие порядки...
еще пещеры — не этажи...
еще человеку
не жутко,
когда товарищ рядом лежит,
мертвый
пятые сутки...

1964

Куда они шли — неизвестно.
Но знали, что шли на восток.
О лямок знамения крестные,
о пыль вековая у ног...
Канавы им были — диванами.
Гостиницей были — леса.
Над ними лохматились рваные,
пробитые сплошь
небеса.
Скрипели их тяжкие тачки,
их клячи неслись под откос.
И только смешные сбачки
людей охраняли всерьез.
Заботливо тявкали псины,
все нюхали чаще и злей
пропахшую толом, бензином
несчастную землю людей.
Над ними свистели
снаряды
жестокою плетью
войны...
И были небесными взгляды
с отсутствием всякой
вины.

1964

На холме она,
молодая,
в стороне от общего леса.
Пролетают стройными стаями
журавли, —
их песни отвесны,
ниспадают на юный клевер,
на березовую весну...
Ленинградский маленький север...
Еду, еду —
и поверну,
подойду к березе,
поглажу,
на губе листок подержу.
… Кто мне родину
так покажет,
как я сам ее разгляжу?

1964

Замысловаты перестуки
дождя...
В палатке нашей ночь.
В мешке протягиваю руки,
дабы ногам своим помочь.
Устали за день, я их глажу,
перевернусь на правый бок.
Жизнь на ногах да плюс — поклажа.
Недалеко до культа ног.
Комар пронзает пламя свечки,
и нет на свете комара...
Сосед во сне бормочет речи,
произнесенные вчера.
земля вращается без тряски,
а там, на Невском, день — в соку,
едят, показывают глазки,
трамвай кричит: «Кукареку!»
И девушка идет, как знамя,
идет любовь моя светло.
И на брезент, набитый снами,
она кладет свое крыло...

1964

Как машины грузовые,
на резине
мы ходили,
мы закаты коротали...
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии,
оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах,
мы пошили сногсшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты...
И мелькали греко-римские сандалии,
и ходили мы — плакаты и картинки.
… Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые
эпохальные ботинки.

1960

Бывало, осень:
да пройди же ты!
Скорей бы снег.
Ударь мороз.
Пусть ноги,
схваченные лыжами,
петляют лихо меж берез.

А нынче осень — друг задумчивый,
и, очень важно, —
старший друг.
Вот он озерною излучиной
со мной опишет полукруг.
Затем под дерево тревожное
меня посадит в листопад.
И мы лепечем односложные
слова и звуки — невпопад...

Какое счастье быть
непройденным,
быть — возрожденным!
Чтоб весной
встать мудрой осенью
над родиной,
над всем святым
и над собой…

1968

Шофер со мной не разговаривал,
принципиальный был шофер.
Меня нужда с шофером спарила,
я сам чихал на разговор.
А к нам тянулись ветки пыльные,
поодаль
вспять
текла трава...
Ах, эти дни автомобильные,
ах, эти в кузове дрова...
Молчит шофер.
Дорога в рытвинах.
Молчит, чумазый.
Ну и пусть.
За нами пыль спиралевидная
встает и стелется,
как грусть...

1968

В лесу на дереве, молчком,
возник он, точно выстрел.
В рубахе красной, боиском,
красивый и плечистый.
Остолбенел я...
Ну, тоска!
Ну, думаю, — ловушка...
А на спине у мужика
двуствольная игрушка.
Я боком, боком и — назад.
А он сидит, он замер.
И нежно смотрит на закат
огромными глазами.

1968

Дырявая лодка, дырявая обувь,
и ноги как будто дырявые обе:
наполнены холодом ледяным...
А я ведь кому-то являюсь родным,
какие-то руки без рук моих хилы,
кому-то нужны мои нервы и жилы,
кому-то мой разум необходим,
пожизненно в ком-то я
неизгладим!
… А в лодке вода подступает к пределу,
а лодка ползел по болотному телу
и скоро зароется в дно этой лужи,..
Но я доплыву,
потому что я нужен.

1960