150 000 000 мастера этой поэмы имя.
Пуля — ритм.
Рифма — огонь из здания в здание.
150 000 000 говорит губами моими.
Ротационной шагов
в булыжном верже площадей
напечатано это издание.
Кто спросит луну?
Кто солнце к ответу притянет -
чего
ночи и дни чини? те!?
Кто назовёт земли гениального автора?
Так
и этой
моей
поэмы
никто не сочинитель.
И идея одна у неё -
сиять в настающее завтра.
В этом самом году,
в этот день и час,
под землёй,
на земле,
по небу
и выше -
такие появились
плакаты,
летучки,
афиши -
«ВСЕМ!
ВСЕМ!
ВСЕМ!
Всем,
кто больше не может!
Вместе
выйдите
и идите!»
(подписи):
МЕСТЬ — ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕР.
ГОЛОД — РАСПОРЯДИТЕЛЬ.
ШТЫК.
БРАУНИНГ.
БОМБА.
(три
подписи:
секретари).
Идём!
Идемидем!
Го, го,
го, го, го, го,
го, го!
Спадают!
Ванька!
Керенок подсунь-ка в лапоть!
Босому что ли на митинг ляпать?
Пропала Россеичка!
Загубили бедную!
Новую найдём Россию.
Всехсветную!
Идё-ё-ё-ё-ё-м!
Он сидит раззолоченный
за чаем
с птифур.
Я приду к нему
в холере.
Я приду к нему
в тифу.
Я приду к нему,
я скажу ему:
«Вильсон, мол,
Вудро,
хочешь крови моей ведро?
И ты увидишь…»
До самого дойдём
до Ллойд-Джорджа -
скажем ему:
«Послушай,
Жоржа...»
— До него дойдёшь!
До него океаны.
Страшен,
как же,
российский одёр им.
— Ничего!
Дойдём пешкодёром!
Идёмидём!
Будилась призывом,
из лесов
спросонок,
лезла сила зверей и зверят.
Визжал придавленный слоном поросёнок.
Щенки выстраивались в щенячий ряд.
Невыкосим человечий крик.
Но зверий
душу верёвкой сворачивал.
(Я вам переведу звериный рык,
если вы не знаете языка зверячьего):
«Слушай,
Вильсон,
заплывший в сале!
Вина людей -
наказание дай им.
Но мы
не подписывали договора в Версале.
Мы,
зверьё,
за что голодаем?
Своё животное горе киньте им!
Дос? ыта наесться хоть раз бы ещё!
К чреватым саженными травами Индиям,
к американским идёмте пастбищам!»
О-о-гу!
Нам тесно в блокаде-клетке.
Вперёд, автомобили!
На митинг, мотоциклетки!
Мелочь, направо!
Дорогу дорогам!
Дорога за дорогой выстроились в ряд
Слушайте, что говорят дороги.
Что говорят?
«Мы задохлись ветр? ами и пылями,
вьясь степями по рельсам голодненькими.
Немощёными хлипкими милями
надоело плестись за колодниками.
Мы хотим разливаться асфальтом,
под экспрессов тарой осев.
Подымайтесь!
Довольно поспали там,
колыбелимые пылью шоссе!
Идё-ё-ё-ё-м!»
И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и.
К каменноугольным идёмте бассейнам!
За хлебом!
За чёрным!
Для нас засеянным.
Без дров ходить -
дураков наймите!
На митинг, паровозы!
Паровозы,
на митинг!
Скоре-е-е-е-е-е-е-е!
Скорейскорей!
Эй,
губернии,
снимайтесь с якорей!
За Тульской Астраханская,
за махиной махина,
стоявшие недвижимо
даже при Адаме,
двинулись
и на
другие
прут, погромыхивая городами,
Вперёд запоздавшую темь гоня,
сшибаясь ламп лбами,
на митинг шли легионы огня,
шагая фонарными столбами.
А по верху,
воду с огнём миря,
загнившие утопшими, катились моря.
«Дорогу каспийской волне баловнице!
Обратно в России русло не поляжем!
Не в чахлом Баку,
а в ликующей Ницце
с волной средиземной пропляшем по пляжам».
И, наконец,
из-под грома
бега и езды,
в ширь непомерных лёгких завздыхав,
всклокоченными тучами рванулись из дыр
и пошли грозой российские воздуха.
Идё-ё-ё-ё-м!
Идёмидём!
И все эти
сто пятьдесят миллионов людей,
биллионы рыбин,
триллионы насекомых,
зверей,
домашних животных,
сотни губерний,
со всем, что построилось,
стоит,
живёт в них,
всё, что может двигаться,
и всё, что не движется,
всё, что еле двигалось,
пресмыкаясь,
ползая,
плавая -
лавою всё это,
лавою!
И гудело над местом,
где стояла когда-то Россия:
— Это же ж не важно,
чтоб торговать сахарином!
В колокола клокотать чтоб — сердцу важно!
Сегодня
в рай
Россию ринем
за радужные закатов скважины.
Го, го,
го, го, го, го,
го, го!
Идёмидём!
Сквозь белую гвардию снегов!
Чего полезли губерний туши
из веками намеченных губернаторами зон?
Что, слушая, небес зияют уши?
Кого озирает горизонт?
Оттого
сегодня
на нас устремлены
глаза всего света
и уши всех напряжены,
наше малейшее ловя,
чтобы видеть это,
чтобы слушать эти слова:
это -
революции воля,
брошенная за последний предел,
это -
митинг,
в махины машинных тел
вмешавший людей и зверьи туши,
это -
руки,
лапы,
клешни,
рычаги,
туда,
где воздух поредел,
вонзённые в клятвенном единодушье.
Поэтов,
старавшихся выть поднебесней,
забудьте,
эти слушайте песни:
«Мы пришли сквозь столицы,
сквозь тундры прорвались,
прошагали сквозь грязи и лужищи.
Мы пришли миллионы,
миллионы трудящихся,
миллионы работающих и служащих.
Мы пришли из квартир,
мы сбежали со складов,
из пассажей, пожаром озарённых.
Мы пришли миллионы,
миллионы вещей,
изуродованных,
сломанных,
разорённых.
Мы спустились с гор,
мы из леса сползлись,
от полей, годами глоданных.
Мы пришли,
миллионы,
миллионы скотов,
одичавших,
тупых,
голодных.
Мы пришли,
миллионы
безбожников,
язычников
и атеистов -
биясь
лбом,
ржавым железом,
полем -
все
истово
господу богу помолимся.
Выйдь
не из звёздного
нежного ложа,
боже железный,
огненный боже,
боже не Марсов,
Нептунов и Вег,
боже из мяса -
бог-человек!
Звёздам на? мель
не загнанный ввысь,
земной
между нами
выйди,
явись!
Не тот, который
«иже еси на небесех».
Сами
на глазах у всех
сегодня
мы
займёмся
чудесами.
Твоё во имя
биться дабы,
в громе,
в дыме
встаем на дыбы.
Идём на подвиг
труднее божеского втрое,
творившего,
пустоту вещами да? руя.
А нам
не только, новое строя,
фантазировать,
а ещё и издинамитить старое.
Жажда, пой!
Голод, насыть!
Время
в бои
тело носить.
Пули, погуще!
По оробелым!
В гущу бегущим
грянь, парабеллум!
Самое это!
С донышка душ!
Жаром,
жженьем,
железом,
светом,
жарь,
жги,
режь,
рушь!
Наши ноги -
поездов молниеносные проходы.
Наши руки -
пыль сдувающие веера полян.
Наши плавники — пароходы.
Наши крылья — аэроплан.
Идти!
Лететь!
Проплывать!
Катиться! -
всего мирозданья проверяя реестр.
Нужная вещь -
хорошо,
годится.
Ненужная -
к чёрту!
Чёрный крест.
Мы
тебя доконаем,
мир-романтик!
Вместо вер -
в душе
электричество,
пар.
Вместо нищих -
всех миров богатство прикарманьте!
Стар — убивать.
На пепельницы черепа!
В диком разгроме
старое смыв,
новый разгро? мим
по миру миф.
Время-ограду
взломим ногами.
Тысячу радуг
в небе нагаммим.
В новом свете раскроются
поэтом опоганенные розы и грёзы.
Всё
на радость
нашим
глазам больших детей!
Мы возьмём
и придумаем
новые розы -
розы столиц в лепестках площадей.
Все,
у кого
мучений клейма нажжены,
тогда приходите к сегодняшнему палачу.
И вы
узнаете,
что люди
бывают нежны,
как любовь,
к звезде вздымающаяся по лучу.
Будет
наша душа
любовных Волг слиянным устьем.
Будешь
— любой приплыви -
глаз сияньем облит.
По каждой
тончайшей артерии
пустим
поэтических вымыслов феерические корабля.
Как нами написано, -
мир будет таков
и в среду,
и в прошлом,
и ныне;
и присно,
и завтра,
и дальше
во веки веков!.
За лето
столетнее
бейся,
пой:
— «И это будет
последний
и решительный бой!»
Залпом глоток гремим гимн!
Миллион плюс!
Умножим на сто!
По улицам!
На крыши!
За солнца!
В миры -
слов звонконогие гимнасты!
И вот
Россия
не нищий оборвыш,
не куча обломков,
не зданий пепел -
Россия
вся
единый Иван,
и рука
у него -
Нева,
а пятки — каспийские степи.
Идём!
Идёмидём!
Не идём, а летим!
Не летим, а молньимся,
души зефирами вымыв!
Мимо
баров и бань.
Бей, барабан!
Барабан, барабань!
Были рабы!
Нет раба!
Баарбей!
Баарбань!
Баарабан!
Эй, стальногрудые!
Крепкие, эй!
Бей, барабан!
Барабан, бей!
Или — или.
Пропал или пан!
Будем бить!
Бьём!
Били!
В барабан!
В барабан!
В барабан!
Революция
царя лишит царёва званья.
Революция
на булочную бросит голод толп,
Но тебе
какое дам названье,
вся Россия, смерчем скрученная в столб?!
Совнарком -
его частица мозга, -
не опередить декретам скач его.
Сердце ж было так его громоздко,
что Ленин еле мог его раскачивать.
Красноармейца можно отступить заставить,
коммуниста сдавить в тюремный гнёт,
но такого
в какой удержишь заставе,
если
такой
шагнёт?!
Гром разодрал побережий уши,
и брызги взметнулись земель за тридевять,
когда Иван,
шаги обрушив,
пошёл
грозою вселенную выдивить.
В стремя фантазии ногу вденем,
дней оседлаем порох,
и сами
за этим блестящим виденьем
пойдём излучаться в несметных просторах.
Теперь
повернём вдохновенья колесо.
Наново ритма мерка.
Этой части главное действующее лицо — Вильсон.
Место действия — Америка.
Мир,
из света частей
собирая квинтет,
одарил её мощью магической.
Город в ней стоит
на одном винте,
весь электро-динамо-механический.
В Чикаго
14000 улиц -
солнц площадей лучи,
От каждой -
переулков
длиною поезду на? год.
Чудно человеку в Чикаго!
В Чикаго
от света
солнце
не ярче грошовой свечи.
В Чикаго,
чтоб брови поднять -
и то
электрическая тяга.
В Чикаго
на вёрсты
в небо
скачут
дорог стальные циркачи.
Чудно? человеку в Чикаго!
В Чикаго
у каждого жителя
не менее генеральского чин.
А служба -
в барах быть,
кутить без забот и тя? гот.
Съестного
в чикагских барах
чего-чего не начу? дено!
Чудно? человеку в Чикаго!
Чудно? человеку!
И чу? дно!
В Чикаго
такой свирепеет грохот,
что грузовоз
с тысчесильной машиною
казался,
что ветрится тихая кроха,
что он
прошелёстывал тишью мышиного.
Русских
в город тот
не везёт пароход,
не для нас дворцов этажи.
Я один там был,
в барах ел и пил,
попивал в барах с янками джин.
Может, пустят и вас,
не пустили пока -
начиняйтесь же и вы чудесами -
в скороходах-стихах,
в стихах-сапогах
исходи? те Америку сами!
Аэростанция
на небоскрёбе.
Вперёд,
пружиня бока в дирижабле!
Сожмутся мосты до воробьих рёбер.
Чикаго внизу
землёю прижаблен.
А после,
с неба,
видные еле,
сорвавшись,
камнем в бездну спланируем.
Тоннелем
в метро
подземные вёрсты выроем
и выйдем на площадь.
Народом запружена.
Версты шириною с три.
Отсюда начинается то, что нам нужно
— «Королевская улица» -
по-ихнему
— «Р? ояль стрит».
Что за улица?
Что на ней стоит?
А стоит на ней -
Чипль-Стронг-Отель.
Да отель ли то
или сон?!
А в отеле том
в чистоте,
в теплоте
сам живёт
Вудро
Вильсон.
Дом какой — не скажу.
А скажу когда,
то покорнейше прошу не верить.
Места нет такого, отойти куда,
чтоб всего его глазом обмерить.
То,
что можно увидеть,
один уголок,
но и то
такая диковина!
Посмотреть, например,
на решётки клок -
из гущённого солнца кована.
А с боков обойдешь -
гора не гора!
Вёрст на сотни,
а может, на тыщи.
За седьмое небо зашли флюгера.
Да и флюгер
не богом ли чищен?
Тоже лестница там!
Не пойдёшь по ней!
Меж колоночек,
балкончиков,
портиков
сколько в ней ступе? ней
и не счесть ступне -
ступене? й этих самых
до чёртиков!
Коль пешком пойдёшь -
иди молодой!
Да и то
дойдёшь ли старым!
А для лифтов -
трактиры по лестнице той,
чтоб не изголодались задаром.
А доехали -
если рады нам -
по пяти впускают парадным.
Триста комнат сначала гости идут.
Наконец дошли.
Какое!
Тут
опять начались покои.
Вас встречает лакей,
Булава в кулаке.
Так пройдёшь лакеев пять.
И опять булава.
И опять лакей.
Залу кончишь -
лакей опять.
За лакеями
гуще ещё
курьер.
Курьера курьер обгоняет в карьер.
Нет числа.
От числа такого
дух займет у щенка-Хлестакова.
И только
уставши
от страшных снований,
когда
не кажется больше,
что выйдешь,
а кажется,
нет никаких оснований,
чтоб кончилось это -
приёмную видишь,
Вход отсюда прост -
в триаршинный рост
секретарь стоит в дверях нём.
Приоткроем дверь.
По ступенькам — (две) -
приподымемся,
взглянём,
ахнем! -
То не солнце днём -
цилиндрище на нём
возвышается башней Сухаревой.
Динамитом плюёт
и рыгает о нём,
рыжий весь,
и ухает ухарево.
Посмотришь в ширь -
иоркширом иоркшир!
А длина -
и не скажешь какая длина,
так далеко от ног голова удалена!
То ль заряжен чем,
то ли с присвистом зуб,
что ни звук -
бух пушки.
Люди — мелочь одна,
люди ходят внизу,
под ним стоят,
как избушки.
Щёки ж
такой сверхъестественной мякоти,
что сами просятся -
придите,
лягте.
А одежда тонка,
будто вовсе и нет -
из тончайшей поэтовой неги она.
Кальсоны Вильсона
не кальсоны — сонет,
сажени из ихнего Онегина.
А работает как!
Не покладает рук.
Может заработаться до сме? рти.
Вертит пальцем большим
большого вокруг.
То быстрей
то медленней вертит.
Повернет -
расчёт где-нибудь
на заводе.
Мне
платить не хотят построчной платы.
Повернёт -
Штраусы вальсы заводят,
золотым дождём заливает палаты.
Чтоб его прокормить,
поистратили рупь.
Обкормленный весь,
опо? енный.
И на случай смерти,
не пропал чтоб труп,
салотопки стоят,
маслобойни.
Все ему
американцы отданы,
и они
гордо говорят:
я -
американский подданный.
Я -
свободный
американский гражданин.
Под ним склонённые
стоят
его услужающих сонмы.
Вся зала полна
Линкольнами всякими.
Уитмэнами,
Эдисонами.
Свита его
из красавиц,
из самой отборнейшей знати.
Его шевеленья малейшего ждут.
Аделину
Патти
знаете?
Тоже тут!
В тесном смокинге стоит Уитмэн,
качалкой раскачивать в невиданном ритме.
Имея наивысший американский чин -
«заслуженный разглаживатель дамских морщим»,
стоит уже загримированный и в шляпе
всегда готовый запеть Шаляпин.
Паркеты песком соря,
рассыпчатые от старости стоят профессора.
Сам знаменитейший Мечников
стоит и снимает нагар с подсвечников.
Конечно,
учёных
сюда
привёл
теорий потоп.
Художников
какое-нибудь
великолепнейшее
экольдебозар.
Ничего подобного!
Все
сошлись,
чтоб
ходить на базар.
Ежеутренне
все эти
любимцы муз и слав
нагрузятся корзинами,
идут на рынок.
и несут,
несут
мяса?,
масла?
Какой-нибудь король поэтов
Лонгфелло
сто волочит со сливками крынок.
Жрёт Вильсон,
наращивает жир,
растут животы,
за этажом этажи.
Небольшое примечание:
художники
Вильсонов,
Ллойд-Джорджев,
Клемансо
рисуют -
усатые,
безусые рожи -
и напрасно:
всё
это
одно и то же.
Теперь
довольно смеющихся глав нам.
В уме
Америку
ясно рисуете.
Мы переходим
к событиям главным.
К невероятной,
к гигантской сути.
День
этот
был
огнеупорный.
В разливе зноя зе? мли тихли.
Ветро? в иззубренные бороны
вотще старались воздух взрыхлить.
В Чикаго
жара непомерная:
градусов 100,
а 80 — наверное.
Все на пляже.
Кто могли — гуляли себе.
А в большей части лежали даже
Пот
благоухал
на их холёном теле.
Ходили и пыхтели.
Лежали и пыхтели.
Барышни мопсиков на цепочках водили,
и
мопсик,
раскормленный был,
как телёнок.
Даме одной,
дремавшей в идиллии,
в ноздрю
сжаревший влетел мотылёнок.
Некоторые вели оживленные беседы,
говорили «ах»,
говорили «ух».
С деревьев слетал пух.
Слетал с деревьев мимозовых.
Розовел
на белых шелках и кисеях.
Белел на розовых.
Так
довольно долго
все занимались
прият
