Стихи Александра Иванова

Как теперя я
Что-то сам не свой.
Хошь в носу ширяй,
Хошь в окошко вой.
Эх, печаль-тоска,
Нутряная боль!
Шебуршит мысля:

Беру трагическую тему
и окунаю в тему темя,
дальше начинается невероятное.
Вера? Яд? Ной? Я?
Верую!
Профанирую, блефуя!!!
Фуй…

Жил на свете таракан,
был одет в атлас и замшу,
аксельбанты, эполеты, по-французски говорил,
пил шартрез, курил кальян, был любим
и тараканшу,
если вы не возражаете, без памяти любил.
В то же время жил поэт жизнью странной и тревожной,

Терпенья и мужества впрок накопив,
душою возвышен и тонок,
как ныне сбирается прямо в архив
наш интеллигентный потомок.
Хватило бы только старанья и сил
в бесценные вникнуть страницы…
И вдруг, замирая, потомок спросил:

В деревне,
где вокруг одни ухабы,
в родимых избах испокон веков
живут себе,
на жизнь не ропщут бабы,
совсем одни живут, без мужиков.
Одни встречают, бедные, рассветы и дотемна – пахать, косить и жать.

Клара,
Девочка,
Вихрем влетает ко мне.
От смущения я
Прилипаю к стене.
– Понимаете, Коля,–
Она говорит, –

Поэт сидит, поэт лежит,
но это ничего не значит,
внутри поэта все бежит,
и как же может быть иначе?.
Бегут соленые грибки,
бежит, гортань лаская, водка,
за ней, естественно, – селедка,

На берегу пустынных волн
Стоял я,
Тоже чем-то полн…
И вдаль глядел.
Стояло лето.
Происходило что-то где-то.
Я в суть вникать не успевал,

Всю ночь я шевелил губами,
сучил ногами, пол дробя;
я мерзко выл, скрипел зубами, –
я перечитывал себя.
Я от стыда пылал, как спичка,
себя готов был разорвать.
Гори она огнем, привычка –

Она читала, я внимал
То с восхищеньем, то с тоскою...
Нет, смысла я не понимал,
Но впечатленье — колдовское.

Да, я береза. Ласковая сень
Моя –
приют заманчивый до всхлипа.
Мне безразлично, что какой-то пень
Сказал, что не береза я, а липа.
И нипочем ни стужа мне, ни зной,
Я все расту; пускай погода злится.

Посмотрите! Не напрасно вы оглянетесь, друзья!
Эта женщина прекрасна, но еще прекрасней я!
Эта женщина со мною! Это я ее веду!
И с улыбкой неземною это с нею я иду!
Посмотрите, как сияют чудных глаз ее зрачки!
Посмотрите, как сверкают на моем носу очки!
Как зеленое в полоску этой женщине идет!

Нечестивы и рогаты,
непричесаны и сивы,
прибывали делегаты
на конгресс нечистой силы.
Собрались в кружок у дуба
и мигали виновато,
все пытали друг у друга:

Снятся мне
кандалы, баррикады, листовки,
пулеметы, декреты, клинки, сыпняки…
Вылезаю из ванны,
как будто из топки,
и повсюду мерещатся мне беляки.
Я на кухне своей без конца митингую,

От кондовой седой старины,
Той, которую помню я плохо,
Нам достались в наследство
Блины,
А блины – это, братцы, эпоха!
Эта пища, признаться, по мне,
Если кто отстает – догоняйте.

В серьезный век наш,
Сложный, умный, тяжкий,
Весь наш народ – куда ни погляди –
Болеет нескончаемой мультяшкой
С названием дурным «Ну, погоди!..»
Я возмущен.
Готов орать и драться,

Я была в Женеве, Бонне, Ницце,
До чего же скучно за границей!
Целый год томилась я в Париже,
Мне Перхушково духовно ближе.
На Монмартр ходила, не робела,
Но, придя, о Зюзине скорбела.
Я мартель и арманьяк пивала,

Мой младший брат меня умнее:
на мир не смотрит столбенея,
не знает, что такое грусть,
и крепок, как осенний груздь.
Мой младший брат не бил окошек,
мой младший брат не мучил кошек,
умом гораздо крепче брат:

Среди развалин, в глине и в пыли
Бутылку археологи нашли.
Кто знает, сколько ей веков иль дней.
«Московская» написано на ней.
«Особая» добавлена внизу.
Я улыбнулся и смахнул слезу.
Взошла луна, и долго при луне

Хожу-брожу, нахмурена,
моя ли в том вина?
В душе моей накурено,
посуда не сдана…
Леса души запущены,
не слышно пенья птиц,
консервы недокушаны,